Летним зноем, казалось, было пронизано все – раскалившийся до предела булыжник мостовой, городской воздух, дома. И как приятно было ощущать легкую прохладу, исходящую от пробегающего коридорами сквозняка. Он вырывался из комнаты через приоткрытую дверь, войти в которую не решался никто. Домочадцы проходили мимо на цыпочках, боясь хоть чем-то отвлечь внимание Миши. Доносившиеся оттуда звуки завораживали. Они врывались в жизнь дома всеми своими оттенками, мощными, сильными, подчиняя своей воли, а затем устремлялись через открытые окна на улицу, заставляя останавливаться прохожих и вслушиваться в удивительное звучание. Потом они обрывались. Короткая пауза и вновь начинали звучать части скрипичного концерта Вивальди d-moll. И вновь все, кто был в доме, с замиранием сердца вслушивались в знакомую мелодию. Но каждый раз она звучала по-разному, так никогда и не повторившись. Мендель останавливал ход швейной машинки, боясь, что ее шум может помешать. Бабушка Сима спешила прикрыть дверь на кухню, где на плите вот-вот должен закипеть любимый всеми рисовый суп. А Фая с особой осторожностью расставляла на столе тарелки, чтобы не нарушить воцарившейся тишины. Скоро за столом должна собраться вся семья, близился обед. Но Миша решил повторить еще раз какие-то места из концертной программы, и в доме вновь все замерло. Его обитатели жили в ожидании скорого конкурса, где Миша должен исполнить знаменитый скрипичный концерт Вивальди. Он сам выбрал этого композитора. Сыграть концерт было его давней мечтой. Миша долго подступался к этому произведению, понимая, что еще не хватает мастерства, что не пришло нужное настроение. Сначала были сольные сонаты для скрипки и баса, потом ансамблевая пьеса для небольшого состава смычковых инструментов во главе со скрипкой. Миша любил Вивальди за его новаторские идеи в музыке, за то, что в ней были воплощены черты, характерные для позднего барокко, стиль, который так импонировал ему. Он готовился внутренне исполнить скрипичный концерт d-moll. Впечатляли с одной стороны монументальность, пафос произведения, в особенности в первых частях, с другой - мягкая лирика медленных средних частей. Здесь были и элементы красочного венецианского фольклора, зажигательные танцевальные ритмы и блестящий, жизнеутверждающий финал. И вот теперь все сошлось – его восприятие, характер. Казалось, что удалось усовершенствовать мастерство до мелочей. Но Миша постоянно возвращался то к одной части, то к другой, повторяя и повторяя заново. И каждый раз он находил новые оттенки, которые рождали порой совершенно неожиданное звучание. И приходила уверенность, что исполнять нужно все именно так. Но потом появлялось желание повторить концерт снова. И рождалось уже новое звучание, и приходило ощущение, что именно так нужно сыграть его на конкурсе.

Звуки замерли. Отворилась дверь, и к столу вышел стройный худощавый юноша, на лице которого застыл даже какой-то аскетизм. По выражению его лица было видно, что он продолжал оставаться еще в мире музыки, проигрывая в мыслях программу от начала до конца. И только когда Мендель пригласил всех к обеду и начал читать молитву, которую за ним повторяли те, кто собрался за столом, он вернулся в реальный мир предстоящих хлопот. А их накопилось много. И больше всего по этому поводу переживал Мендель. Он из-за занятий Миши никак не мог примерить и закончить концертный костюм. И это волновало его больше всего. Мендель слыл отменным портным, и профессиональная гордость не позволяла ему сделать что-то не так. Да и очень хотелось, чтобы его сын на концерте выглядел лучше всех. Бабушка Сима только то и делала, что причитала: «В последнее время внук ни к чему не притрагивается. До добра это не доведет. Рита, доченька, днями пропадает в больнице. А теперь и вовсе уехала невесть куда, аж, в сторону Бреста с группой врачей. Какой-то сложный случай и даже говорили, что может возникнуть массовое заболевание. Наверное. Это так опасно. Мендель вовсе не беспокоится о том, что Миша вконец устал и может заболеть перед концертом». Одна Фая была бесконечно счастлива. Она с огромным нетерпением ждала этого конкурса. В нем будет участвовать и Аркадий. Кажется, он на нее, наконец, обратил внимание и даже больше. Ей что-то подсказывало, что она ему нравится. Но и он ей даже очень нравится.

- Фаина! У нас обед! Чем заняты ваши мысли в последнее время? – напыщенно сурово произнес Мендель. А потом, глянув из-под густых бровей проницательным взглядом, с хитринкой в глазах, произнес мягким приятным голосом, немного картавя: «Судя по выражению вашего лица, вовсе не поступлением в институт».

- Боюсь, что мысли об Аркадии занимают в вышей голове в последнее время гораздо больше места, чем предстоящие экзамены, - едва скрывая улыбку, произнес он.

Краска ударила в лицо Фаине. Оказывается, все ее чувства видны и понятны всем. Мендель, тем временем украдкой наблюдал за дочерью и в душе радовался, что она выросла такой красавицей и похожей на Риту. Тот же овал лица, такие же выразительные золотистые глаза и волнистые, с легкой рыжинкой, волосы. «Солнышко», как ее звали с детства, расцвело той девичьей красотой, когда на смену вот-вот должны придти женственность, мягкость, обаятельность. И Аркадий ему нравился. На его лице всегда была такая одухотворенность. Только трудолюбие, целеустремленность позволили стать ему хорошим музыкантом. И, несмотря на то, что с Мишей они всегда соперничали, он переживал за него не меньше, чем за сына. «Хорошие все-таки выросли у них с Ритой дети. И друзья у них хорошие», - который раз отмечал про себя Мендель. «И год у них такой удачный, этот счастливый 1941 год. Дети вот-вот определятся в жизни. Они умные, красивые, здоровые. И у них с Ритой все хорошо. Ее уважают в больнице, у него тоже хорошая репутация. После стольких лет бедности они, наконец, обрели достаток. И Сима еще очень энергична. На ней все хозяйство. Чтобы они без нее делали?» Но все равно больше всего ему теперь хотелось, чтобы рядом была Рита. У нее в последнее время так много дел и в больнице, и в институте, где она ведет спецкурс, и консультации по всей республике. А ему так хочется, чтобы она бывала как можно чаще дома. Он понимал ее занятость, важность того, чем она занимается, гордился ей. Но мужской эгоизм брал свое. И с этим ничего нельзя было поделать. «Сегодня воскресенье. К вечеру Рита обязательно должна быть дома. Осталось совсем немного времени до того момента, как он сможет ее обнять и заглянуть в немного уставшие, но такие красивые золотистые глаза и увидеть в них обоюдное желание и радость встречи », - успокаивал себя Мендель.

В зал неожиданно ворвалась прохлада. Было слышно, как от налетевшего вдруг ветра, настежь распахнулись едва приоткрытые окна. И теперь сквозняк гулял беспрепятственно по дому. Откуда-то появилось чувство тревоги, исходящей из глубин подсознания. Поводов для нее нет, но все равно она откуда-то пришла вместе с налетевшим ветром. Мендель заметил, что и на лицах домочадцев появилась обеспокоенность. Они словно к чему-то прислушивались. И действительно. С улицы доносился какой-то шум. Было ощущение, что со всех сторон к их дому на улице Островского стекается народ. Уже отчетливо слышались голоса, и эхом разносился человеческий топот.

- Мендель! Мендель! – кричали в окно. Выходи скорее! Мендель интуитивно бросился к окну. Снизу ему махал рукой удаляющийся в сторону площади Иосиф, отец Аркаши и его давний приятель.

- Скорее! Скорее! – кричал он на ходу. Там передают важное сообщение! Там уже много народу!

Через несколько минут к Юбилейной площади бежали Миша и Фаина, а за ними, едва поспевая, - Мендель. Они присоединились к замершей в безмолвном молчании толпе людей.

 

Мендель не помнил, как они пережили ночь, а потом еще и еще одну. От Риты не было никаких вестей. Ничего не знали и в больнице, куда они постоянно то звонили, то бегали поочередно, когда пропадала связь. Там только разводили руками. Кругом была полная неразбериха. Люди еще не могли поверить, что война приближается стремительно к городу. Все жили под впечатлением последних партийных собраний, выступлений Молотова, заверений, что немцы не могут напасть на Советский Союз. А теперь они бомбят почти всю территорию Белоруссии. Но паники не чувствовалось, все были уверены, что немцев скоро отбросят подальше от границ. Энтузиазм людей и решительность чувствовались во всем: в том, что они оставались на предприятиях на своих рабочих местах, особенно на режимных объектах; в том, что не стремились покинуть город и в случае приближения немцев к Минску готовились его защищать. Но поступающие команды, видимо, от незнания реальной обстановки на фронте, были такими противоречивыми, что появлялось много путаницы и неразберихи. И в этой суматохе никому не было дела до каких-то врачей, оказавшихся на территории, которая наверняка уже оккупирована немцами. В дом Менделя приходили постоянно какие-то люди. Он чувствовал их присутствие, но не различал лиц. Горе его было столь велико, что он даже не вслушивался в то, что они говорили. Когда же душевная боль отпускала на какое-то мгновенье, до него доносились приглушенные слова Иосифа. «Все еще образуется», - пытался он успокоить его. «На одном из последних собраний, помнишь, как мы задавали вопрос самому Пономаренко. И помнишь, что он ответил? «Нам нужно только 24 часа, чтобы поднять на ноги весь Советский Союз». Мендель, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону, не говорил, а стонал: «Но уже прошло почти три дня. Сегодня забегал Фима с фабрики «Октябрь». Он рассказывал страшные вещи. Люди грабят магазины, хватают, кто что может унести, а склад по улице Розы Люксимбург разграблен полностью. Он сам своими глазами видел все это, а еще видел, как подъезжали пожарные машины и грузили мешки с сахаром, мукой, другой провизией и куда-то увозили».

- Мендель, соберись, будь мужчиной! – пытался влиять на его настроение Иосиф. «Враг будет разбит, наше дело правое, победа будет за нами», - мы же вместе слышали эти слова. Ты не прав и Фима ошибается. У людей нет никакого страха. Есть только вера в победу! Я это точно знаю. Все только и говорят, что мы - непобедимая страна! Мы обязательно выстоим!

Где-то вдалеке стал нарастать гул. Он все усиливался и усиливался, переходя в оглушительный рев. Было ощущение, что из-под ног уходит почва, и они вместе с домом проваливаются в пропасть. Сначала казалось, что содрогается земля, потом, что она заходила ходуном. Полдень, но небо вдруг потемнело. Послышались взрывы, страшной, ни с чем не сравнимой, силы, звон разбивающегося стекла. Недалеко от дома, в районе Немиги, ввысь вырвалось пламя, и клубы черного дыма стали подниматься над кварталом.

Шок, оцепенение словно парализовали всех. Первым опомнился Иосиф.

- Бежим! Это бомбежка! Город бомбят! Надо бежать в сторону хлебзавода! Там бомбоубежище! – кричал он, буквально выталкивая всех из комнаты.

Они не помнили, как оказались на улице. Но не успели выскочить за угол дома, чтобы перебежать на другую сторону, как послышались новые взрывы, которые были так близко, что от страха замирало сердце и казалось, что ты больше не существуешь на этой земле. Мендель поднял голову. Самолеты летели так низко, что, казалось, будто задевают фонарные столбы. Они словно нависли над ним. Бомбили центр. Заревом вспыхнул огонь в районе Дома правительства, потом в районе улицы Володарского. Прижимаясь к стене дома, Мендель только теперь осознал, что в том месте, где бомбили, - больница, и будь Рита сейчас в Минске, она обязательно была бы там. Холодный ужас охватил его. Он боялся пошевелиться, и только когда рев самолетов прекратился, он, собрав в себе силы и вернув усилием воли самообладание, тихо стал звать по именам: «Миша! Фая! Сима! Иосиф!» Те отвечали: «Живы». И только Сима рыдала навзрыд, все еще не понимая, что же происходит.

После страшного грохота, взрывов, над пространством вдруг нависла неестественная тишина. Люди, выбежавшие из своих домов и не успевшие укрыться от бомбежки, теперь выбирались из-под обломков, стряхивали остатки битого стекла, но, оглядевшись, и увидев горящий город, замирали в оцепенении. Ужас пережитого делал их неподвижными. Каждый из них реально осознал, что случилось страшное - началась война, и она подошла к их городу.

- Скрипка! Моя скрипка! – опомнился Миша, который уже бежал вверх по ступенькам, распахивая двери одна за другой. Моя скрипка! – кричал он. Выхватив из футляра драгоценный инструмент, он гладил ее, бережно поводя ладонью по струнам, корпусу, а потом прижал к груди, словно самое дорогое на свете существо, без которого его жизнь лишена всякого смысла. Взмах смычка, взяты первые аккорды и полилась до боли знакомая мелодия. Только теперь она звучала совсем не так как раньше: надрывно, трагично. Так могла плакать от безысходности, непонимания того, что происходит, только душа, она рыдала …

Мендель не помнил, как оказался на улице Володарского, пробираясь сквозь горящие дома, едкий дым, который застилал глаза. Он только интуитивно помнил, куда идти. Уже не было ни улицы, ни больницы. От нее остались одни развалины. Мендель боялся поднять глаза. Страшная картина открылась его взору. Зацепившись за перекрытие третьего этажа, болталась кровать, на которой на растяжке висел погибший при бомбежке больной. И запах, ни с чем не сравнимый запах пожарища и горелой человечины. Ужас, холодный ужас охватил его. Он видел смерть, впервые в своей жизни он видел смерть так близко, воочию. Она рядом, она вплотную подошла к его дому! «Боже! Что же происходит?! Эта смерь, бессмысленная смерть, отнятая кем-то и во имя непонятно чего? И его Рита. Он так сокрушался, что ее нет рядом. И как же он благодарен богу за то, что тот отвел беду. Он будет молиться, чтобы он и дальше хранил ее».

 

К дому Менделя подтягивались люди. Сначала пришел Фима с женой и двумя сыновьями. В их дом на улице Розы Люксимбург попала бомба, и им просто не куда было больше идти. Потом прибежала Рая, их дальняя родственница, которая совсем недавно перебралась в Минск. Она, как и многие евреи Польши, смогла добраться до границы и перейти на советскую территорию, спасаясь от фашистов, которые вовсю зверствовали там. Обосновавшись в Минске, Рая была несказанно рада жизни в этом уютном городе. Радовалась она и тому, что недалеко, в квартале ходьбы, с семьей дочери проживала ее двоюродная сестра Сима. Она и поверить не могла, что удалось вырваться из страшного ада и вновь вернуться к мирной жизни. Теперь же ее дом горел, и подступиться к нему было просто невозможно. Только через несколько часов на минутку забежал Аркадий. Ему едва удалось пробраться через Немигу. Кругом все разрушено, город горит, немцы разбомбили и их 25 школу. Аркадий сразу же после объявления войны, принял решение проситься на фронт, несмотря на то, что ему не хватало еще нескольких месяцев до 18. Но он надеялся и поэтому очень спешил к военкомату, который располагался недалеко, возле площади Свободы. Теперь Аркадий беспокоился, что он тоже пострадал от бомбежки.

К улице Островского подходили люди кто с какими-то вещами, кто без них, потому что их дома или уничтожены, или же охвачены пожаром. По городу быстро распространялась информация о том, что в центре меньше всего пострадала от бомбежки улица Островского. И, кроме того, там был кинотеатр возле хлебзавода, где можно разместиться на ночлег. Люди боялись новых налетов, поэтому готовы были в любой момент схватить нехитрый скарб и бежать. Но куда? Они этого не знали, оставаясь в полном неведении, хотя и сохраняли надежду, что все-таки власти организуют жизнь города. Разузнать, что происходит в нем, послали Иосифа. Он и в мирное время все знал, а теперь ему и сам бог повелел разведать обстановку. В ожидании Иосифа, все собрались в столовой. Они тихонько переговаривались. Говорили о разном. Но в конечном итоге, каждый задавался одним и тем же вопросом: «Что же делать?» Больше всех сокрушался Фима. Ему обязательно надо добраться до своей фабрики «Октябрь». Скоро заступать в смену, а кругом все горит. Приказ оставаться всем на производстве на своих рабочих местах никто не отменял, и он обязан быть во время. Пытаясь успокоить себя и других, Фима начал вспоминать 1918 год. Он старался убедить всех в лояльности немцев и в том, что им ничего не грозит. «Тогда немцы особо не трогали евреев. Многие и язык немецкий хорошо знали и были полезны как хорошие специалисты. Во всяком случае, немцы были к нам даже благосклонны», - не уставал повторять он, расхаживая от волнения по комнате. Потом пускался в пространные рассуждения о том, что немцы – цивилизованная нация, европейская и высоко образованная и им действительно бояться нечего. В разговор вступила Рая. Она очень эмоционально пыталась доказать, что необходимо как можно скорее эвакуироваться. Немцы творят зверства. В Варшаве, Лодзи уже созданы гетто, где уничтожают евреев.

-Австрия, Чехословакия, Польша. В Европе кругом создаются специальные лагеря смерти. Мы видели все это своими глазами. И если нам чудом удалось вырваться из этого ада, то зачем вновь стремиться в этот ад, - заламывая руки, почти стонала она. Неужели вы думаете, что немцы пощадят кого-то здесь. Они ведь и не скрывают своих планов. И тут они будут убивать, убивать, убивать. Другой цели у них нет.

Но на нее смотрели с недоверием. Ей просто не верили.

- Нет, я не покину Минск. Я буду дожидаться Риту, да и дом бросить я не могу. Тут мои дети, тут мое все. И не думаю, что если немцы даже и придут в город, то начнут расправляться с жителями. Им тоже нужны специалисты.

- Вот-вот, - подхватывал Фима. Я уверен, что скоро подойдет Красная Армия и немцев отбросят.

- А мне подсказывает мое сердце, что здесь будет еще хуже, чем в Польше. Надо срочно эвакуироваться. А потом, еще немного подумав, она произнесла: «Я свой выбор сделала.

Кто со мной?» Но в столовой воцарилась тишина.

Послышались шаги. В столовую вошел Иосиф и присел за стол. Он молчал, а на его лице читалась полная растерянность. Над столовой нависла гнетущая тишина. Иосифу вовсе не свойственно было такое состояние. Оптимист по натуре, он всегда знал, что делать, и главное, как. Казалось, что не существует таких ситуаций, из которых он не знал, как найти выход. Убежденный коммунист с солидным стажем пребывания в партии, он и мысли не допускал, что в этом мире может быть что-то не так, как сказал товарищ Сталин или же высшее руководство страны. Он всегда знал ответ на любой поставленный вопрос. Теперь Иосиф молчал. Молчали и собравшиеся за столом, удивленно поглядывая в его сторону. А тот продолжал оставаться в полной растерянности. И это было так не похоже на него. Наконец Иосиф заговорил тихим едва слышным голосом. В нем проскальзывали нотки удрученности. «Центр разбомбили. Он разрушен практически полностью. Частично уцелел только Дом правительства, театр оперы и балета, может еще какие-то здания. Но больше всего пострадали окраины, там, где деревянные дома. В тех районах и теперь сильные пожары. Говорят, что выйти из города по Лагойскому тракту практически невозможно. Там один сплошной костер. По самым скромным подсчетам, город бомбило не менее 50 самолетов. От такой информации все замерли. Поверить во все сказанное было очень сложно, но и не поверить было нельзя. Это все происходило в реальности, с ними, в их городе и на их глазах.

- Иосиф, но ты же сам говорил, что все образуется, - не выдержал Мендель, который не мог больше смотреть на подавленное состояние друга. Но тот молчал. А потом также тихо произнес: «Партийное руководство спешно покидает город. Грузовики с имуществом, документами уходят в сторону Могилева». В столовой вновь воцарилась тишина. Через какое-то время ее нарушил Фима. Поднявшись со своего места, он направился в сторону выхода. На фабрике скоро начиналась его смена, и он не должен опоздать. Рая заходила по комнате.

- Я настаиваю на срочной эвакуации. Мы все это уже пережили в Варшаве. Хватит питать иллюзии. У немцев сценарий один – уничтожение мирного населения на оккупированных территориях, и особенно, евреев. И если партийное руководство покидает город, значит немцы уже на подступах. Нам надо двигаться вместе с ними по направлению Могилева. А оттуда – в глубь России, подальше от этих мест.

- Я уже сказал, что не покину Минск. Здесь все нажито таким трудом и теперь мне предлагают бросить дом, имущество. И без Риты я никуда не пойду, - твердым голосом произнес Мендель

- Ну, как знаете. Вы еще попомните мои слова, - резко произнесла Рая.

Она обняла Симу, надеясь на ее понимание.

- Сима, хотя бы ты меня послушай. Не время тебе еще умирать. Ты такая энергичная, умная. А твои разработки в области химии, твои лекции, неопубликованные статьи. Подумай, что со всем этим будет? Ты должна жить не только ради семьи, но и ради науки!

Сима только замахала руками, и, не сдержав своих чувств, расплакалась. Рая ведь говорила правду. Ей так дорога была ее наука, в которой она была вся. Пожалуй, именно в эти минуты Сима впервые задумалась над своей жизнью, которая словно в одно мгновенье пронеслась в ее памяти. Она так долго живет на свете, и так много всего повидала, много где была – Петербург, старый добрый любимый дореволюционный Петербург, Париж, Прага, Венеция. И Соломон, ее вечная и единственная любовь. Но это все осталось в далеком прошлом. Теперь она помогает семье своей дочери, красавице и любимице Рите. А ее нет. И сердце разрывается от боли. Если бы Рита была рядом, конечно же, она уговорила бы ее, Менделя эвакуироваться. Ей ведь действительно так хочется жить! И неправда, что на человека давит груз прожитых лет, а в конце своей жизни ощущается усталость от пережитого в ней. Наверное, наоборот. Именно в конце своего жизненного пути возникает неудержимое желание жить, потребность сделать то, что по каким-то причинам откладывалось на потом. А время, оказывается, неумолимо движется вперед, и незаметно подкралась старость. И ты осознаешь, что остается не так много времени быть на этой земле. А столько всего еще хочется сделать – оставить память о себе своими еще не законченными, но самыми важными работами, отдать свою любовь детям, долги семье, дому, который много лет был на втором плане, увидеть становление внуков. Она понимает, что приближается большая беда, чувствует всем своим нутром. Но вместе с Менделем они будут дожидаться Риту.

- Иди, Раечка, иди с богом. Наверное, ты права. А мы остаемся, - сквозь слезы произносила она. Храни тебя господь.

 

Казалось, одна Фая сохраняла присутствие духа. В это раннее июньское утро ее беспокоило только одно – что будет с Аркадием, возьмут ли его на фронт? «Скорее всего, его мобилизую», - размышляла она. «Он всегда умет добиться своего, чего бы это ему не стоило. А как же она, ее чувства? Без него ей не жить. Она тоже должна идти на фронт. Она может быть медсестрой. И если бы мамочка была рядом, она обязательно одобрила бы ее поступок». На память Фае пришли все ее каникулы, которые она проводила в больнице, помогая, где только было возможно, да и по гражданской обороне у нее всегда были отличные оценки. А сегодня она непременно должна встретить Аркадия. И когда они будут возвращаться домой… Фая, предвкушая предстоящую встречу, от счастья даже зажмурила глаза. Он так смотрел на нее вчера, несмотря на то, что забежал к ним всего лишь на несколько минут. В его взгляде было столько надежды, и, кажется, влюбленности. «А может они вместе уйдут на фронт? Но как уговорить отца? Он совсем подавлен, переживает за мамочку, за Мишу. Мендель все время повторяет, если он и дальше будет копать траншеи, то не сможет больше играть. И тогда все пропало – и его мастерство, и столько вложенного труда. А Миша успокаивает всех, говорит, что наверстает упущенное. И в доказательство после работы берет в руки скрипку и начинает играть. Но это уже совсем другое звучание, какое-то уж очень печальное», - с грустью отмечала Фая. «И Сима начинает тогда плакать еще больше». Но Фае не хотелось думать о грустном. Она просто уверена, что все это временно. Им ведь столько раз повторяли, что мы – непобедимы. А завтра она обязательно пойдет в военкомат, и будет настаивать, чтобы ее отправили на фронт медсестрой. Снизу позвали. Фая, выглянув в окно, увидела там подруг. Захватив рукавицы, тихонько, чтобы никого не разбудить, вышла в коридор, прикрыв за собой дверь.

Мендель не спал, но и подняться не было сил. Он осознал вдруг, что остался один. Все покинули его дом. Когда-то шумный, наполненный голосами и музыкой, он погрузился теперь в тревожную тишину. Дети отправились копать траншеи. И их мечты о музыке, медицине вдруг стали такими далекими, будто остались в какой-то другой жизни. Иосиф где-то в городе. Фима на фабрике, их больше не отпускают с работы. А его семья перебралась в кинотеатр, в надежде, что им скоро предоставят какое-то жилье. «Как время и обстоятельства вдруг все изменили в его, казалось, такой счастливой жизни». Мендель молился. На кухне тихонько плакала Сима.

 

Фая мысленно подгоняла грузовик. Ей казалось, что он так медленно едет, что хотелось соскочить и подтолкнуть его. Больше всего она боялась, что когда они прибудут на место, всех уже распределят по объектам и она не встретит там Аркадия. А ехали они действительно медленно. Приходилось огибать разрушенные бомбежкой улицы, горевшие все еще здания. Но Фая ничего этого не замечала, оставаясь наедине со своими мыслями. Постоянно приподнимаясь, выглядывая из кузова, и устремляя свой взгляд на дорогу, Фая молила об одном, - чтобы они побыстрее выбрались из города.

- Что ты все время вертишься? Сиди смирно! – не выдержала Люся, ее соседка по лавке и школьная подруга, с которой они вместе собирались в медицинский. Так и выпасть можно. Фая замерла. Наконец показалась звонница старинного храма, костел. Значит – скоро Заславль, а за ним – оборонительные сооружения, на строительстве которых им предстояло работать. Фая вглядывалась в даль. Люди все прибывали и прибывали со всех сторон разрушенного города. Только сейчас она обернулась назад и замерла от неожиданности, а скорее от ужаса. За ней были руины. «Это ее город, их город. Что же с ним стало?» Заныло сердце. «Как это все чудовищно», - пронеслось в сознании. Впервые она ощутила чувство страха. Только под вечер они сошлись с теми, кто копал противотанковые рвы с противоположной стороны. Это была сплошная пытка. Весь день Фая только то и делала, что глазами искала Аркадия. Но его нигде не было. А вот Миша заметил Фаю сразу, как только они соединились, и радостно замахал рукой. Но, заметив ее волнение, все понял сразу.

- Аркадий в военкомате, его все-таки забирают на фронт.

Фая выронила лопату. Слезы сами собой навернулись на глаза. Она едва сдерживала их. Фая не знала, как дождалась возвращения в Минск, как бежала к дому и, перескакивая через ступеньку, устремилась к заветной двери. Ей казалось, что если она распахнет ее, то обязательно увидит его. Аркадий не может так просто уехать, не простившись с ней. Фая буквально ворвалась в дом. Забегая сначала на кухню, затем в столовую, Мишину комнату, она искала взглядом того, ради которого теперь была готова бросить все, мчаться туда, где мог находиться он. Выбежав из дома, спустившись вниз к Немиге, она уже буквально мчалась в сторону площади Свободы, где был призывной пункт. Заканчивался наполненный тревогами длинный июньский день. Над городом медленно опускалась вечерняя мгла. «Быстрее, быстрее же», - подгоняла себя Фая. Уже поднимаясь вверх, к верхнему городу, за которым начиналась площадь Свободы, она вдруг заметила стремительно спускающегося с горы юношу в военной гимнастерке. Она не могла поверить своим глазам. Весь его вид: стройная подтянутая фигура, широкие плечи, напоминали Аркадия. Фая приостановилась, внимательно вглядываясь в даль.

- Аркадий! – вырвалось у нее из груди.

- Аркадий! – кричала она. Сорвав с головы косынку, Фая размахивала ей так, чтобы ее заметили.

«Кажется, ее заметили», - облегченно вздохнула Фая. Учащенно забилось сердце. Они бежали навстречу друг другу. Юная, стройная как тростинка, Фая, с разбросавшимися по плечам золотистыми волосами, и Аркадий, враз возмужавший, еще более стройный, с выбивающимися из-под пилотки непослушными вихрами.

- Фая! Фая! - кричал он уже ей, заметив издалека. Через мгновенье они стояли напротив друг друга, запыхавшиеся, рас красневшиеся, возбужденные, глядя друг на друга горящими от счастья глазами. Каждому из них так хотелось броситься в объятия, сказать самые сокровенные слова, рассказать, сколько пережито в томительном ожидании встречи. Но они не знали, как это сделать, как высказать, все, что было на душе, что тревожило их. Робость, нерешительность сдерживала их. Они ведь просто дружили, и только в эти тревожные дни впервые поняли, что существуют совсем другие чувства, чувства, которые, оказывается, все это время были в их сердцах.

- Фая, Фая, - повторял Аркадий, глядя на нее влюбленными глазами. Его так влекло в ней. Аркадий не помнил, какая сила заставила стремиться навстречу ее чувствам. Он заключил ее в крепкие объятия. Слезы застилали глаза. Фая не знала, отчего она больше плачет. От того, что, наконец, встретила его и сможет проститься. Или же оттого, что их расставание неизбежно.

- Фая, родная моя! Меня отпустили на полчаса. Я не мог не проститься с тобой. Мое сердце не выдержало бы этого. Вот увидишь, все будет хорошо. Это ведь ненадолго. Совсем ненадолго. Мы отгоним немца, и я обязательно вернусь, - осторожно прижимая к груди Фаю, нежно перебирая ее золотистые волосы, тихонько шептал ей на ухо Аркадий.

А потом, заключив в свои ладони ее лицо, привлекая к себе, заглянул в распахнутые глаза. У него защемило сердце. В них он прочел столько нежности, какого-то смятения, доселе незнакомых чувств. Фая же впервые в жизни ощущала прикосновение его рук, сильного тела, трепет, который исходил от него. Они смотрели друг на друга влюбленными глазами и в них были все их невысказанные чувства, которыми они жили все последнее время.

 

Ноги сами привели Фаю к разрушенной больнице. Она даже не задавала себе вопрос: «Почему?» От нее практически не осталось ничего. Фая, опустившись над развалинами, стала перебирать пепел. «Как оказывается в этой жизни все изменчиво. Одно мгновенье – и рухнуло все – прежняя спокойная счастливая жизнь, ее мечты. Еще совсем недавно она жила планами, надеждами и все они были связаны с этой больницей, с медициной. А теперь тут пепелище, пепелище их несбывшегося будущего. «Решено. Она обязательно будет проситься на фронт. Там нужны будут медсестры, как бы быстро не закончилась война. И мама бы обязательно одобрила ее поступок. Вот только как сказать об этом отцу?»

 

Из Мишиной комнаты доносились знакомые звуки. Но они часто прерывались. После короткой паузы повторялись вновь. Первые аккорды и вновь тишина. Чувствовалось, что ему все не нравилось, все было не так. При каждом вновь взятом аккорде сначала вздрагивал Мендель, а Сима хваталась за голову так, будто ее поразила сильная боль. Вtext-align: justify; глазах замирала тревога. Когда же Мише, наконец, удавалось войти в привычный ритм исполнения, тревога уходила, и возвращалось чувство надежды, что все уладится, и когда отбросят немцев, консерватория возобновит свою работу и конкурс обязательно состоится.

Звуки оборвались вновь, и в доме надолго воцарилась тишина. Первой ее решилась нарушить Сима. На цыпочках она вошла в Мишину комнату и увидела привычную для последних дней картину – спящего внука со скрипкой и смычком в руках, склонившегося над нотами. Сима аккуратно освободила инструмент. Уже который раз от боли сжималось сердце, глядя на Мишины руки с кровавыми мозолями. «Когда наступает трудное время, оно не щадит никого и уравнивает всех – талантливых и не очень талантливых, обычных людей. Перед ним становятся все равны. Как хочется надеяться, что это временно. Бомбежки, ведь, прекратились. Этот страшный налет был только 24 июня. Может, все и образуется. А если и придут немцы, они же европейская цивилизованная нация, которая всегда могла ценить талант. Моцарт, Гете, Гейне... Да разве всех перечесть». Сима еще сама не знала: ее мысли – попытка успокоить себя, или же надежда, что так оно и будет. Но от этих тревожных дум спокойнее не становилось.

 

Разговор с отцом Фая отложила на утро. 28 июня должно стать ее последним днем в родном доме. Вместе с Люсей, верной подругой, они все-таки добились, чтобы их зачислили в медсанчасть военного госпиталя, который оперативно развернули в городе. Люся уже отработала там целый день. Много раненных. Медики едва справляются. Сюда доставляют не только с места боевых действий, но и горожан. Никто не ожидал, что после бомбежки будет так много жертв. Может поэтому, их так быстро приняли на работу. Завтра утром она должна сменить подругу. Тогда все и объяснит отцу. А пока она по давней привычке забралась с ногами в любимое кресло и, будто впервые, разглядывала свою комнату – детские игрушки, собранные в углу горкой. Их так и не решились выбросить, слишком дорога была память о детстве. Фотографии, исписанные тетрадки, стопкой сложенные книги, приготовленные к первому экзамену. В этих вещах, в этом маленьком пространстве была вся ее жизнь, с которой она теперь мысленно прощалась.

Ранним утром послышался стук в дверь. Люся буквально влетела в комнату.

- Фая! Собирайся быстрее! Госпиталь уходит из города. Смен никаких больше не будет. На сборы дали совсем ничего! – едва переводя дух, выпалила она. Фая в какой-то момент растерялась. Она так мечтала уйти на фронт, быть в медицинской службе, а когда это становится реальностью, совсем оробела. Она не знала, что с собой берут в таких случаях, и что она скажет Симе, отцу. Фая почувствовала, что на нее кто-то смотрит в упор. Подняв глаза, в дверях она увидела Менделя. Их взгляды сошлись.

- Отец, я – в госпиталь, - робко начала Фая.

Но он не дал ей договорить.

- Я все слышал. Запричитала Сима. В комнату вошел проснувшийся Миша, все еще не понимая, что происходит. Он вообще находился в неведении. Никаких распоряжений никто не отдавал. Люди, прикрепленные к предприятиям, оставались на своих рабочих местах. Но они не знали, поедут ли сегодня копать траншеи или нет. По городу ходили упорные слухи, что руководство уже покинуло Минск. Мендель оставался неподвижным. Он неотрывно смотрел в золотистые глаза Фаи, а видел в них Риту. Фая такая же, как и она в юности – энергичная, решительная. И если что-то задумает, обязательно добьется своего. Они так не подходили друг другу. Рита из семьи тех, кто делал революцию. Соломон, ее отец, революционер, партиец до мозга и костей, и Сима, - блестящий химик, с неженским умом, подающий большие надежды в науке, которую Соломон буквально увел из родительского дома вопреки еврейским традициям за собой, увлекая революционными идеями. А он был из семьи, которая эти идеи не приняла. Они жили по законам божьим, по законам Толмуда. Но Рита тогда проявила решительность, такую же, как и теперь Фая. И никто тогда не смог ее удержать. Не удержит он и Фаю.

 

Мендель оторвал от своего сердца, своей души еще одну частичку. За столом молитву повторяли теперь Миша, да Сима. Только ее стараниями на столе у них был обед. Запасы заканчивались стремительно. Хорошо, что Фима кое-что принес из продуктов, видимо, и ему что-то перепало из разграбленных магазинов. После пожара их грабили, уже не таясь. Им досталась немыслимые деликатесы - соленая треска, крупа, немного муки, да в придачу ящик туалетного мыла. Но еще день, два и они станут перед проблемой, как жить дальше, не наступит ли голод. Но не успели они приступить к обеду, как послышались звуки нарастающей канонады. Они то стихали, то нарастали вновь и вскоре стали отчетливо слышны. В дверь постучали. Это был тревожный стук. В столовую буквально вбежал Иосиф.

- В городе немцы. Их танки уже приближаются к площади Свободы. Они совсем рядом.

 

Улица Островского напоминала муравейник. Одни жители потоком двигались в одну строну, спешно покидали ее, освобождая квартиры для тех, кому было приказано переселиться сюда изо всех районов города в течение пяти дней, - евреям. Другие, таким же потоком двигались в другую сторону, стараясь побыстрее уйти из этого района и определиться с жильем за его пределами. Квартир по обмену между жителями просто не хватало. Поэтому люди размещались везде, где только были свободные метры, заполняя любое свободное пространство. Квартира Менделя, казавшаяся раньше такой просторной, быстро заполнялась переселенцами. Комнату Фаи уже заняли две семьи – мать с двумя девочками – подростками семи и одиннадцати лет, и взрослые девушки – сестры-двойняшки. Они были очень похожи. Только волосы у одной были темно-русые, а у другой совсем светлые. Но обе были с красивыми, очень выразительными синими глазами. Ждали еще переселенцев. Уплотняли всех, у кого была хоть какая-то жилплощадь. Но Мендель твердо решил, что отдаст все комнаты переселенцам, кроме Мишиной. Как бы обстоятельства не сложились, он должен иметь возможность репетировать. В любое время талант востребован, и он, почему-то верил, что Миша обязательно сыграет свой концерт и произойдет это в самом большом и красивом зале Минска, где соберется восхищенная публика. Она сначала с замиранием сердца будет слушать его, а потом устроит ему настоящие овации. Мендель уже реально представлял, видел в своих мечтах отрешенный взгляд сына, ушедшего в мир музыки, поглощенного исполнением, и горящие глаза, глаза великого музыканта, смысл всей жизни которого заключен в этих звуках. Из комнаты полилась знакомая мелодия. Ее исполняли тихо, даже как-то осторожно-бережно, боясь, что какие-то обстоятельства, или же кто-то сможет вдруг оборвать ее звучание. Люди, проходившие мимо дома, поднимали невольно головы вверх и обращали свои взоры в сторону разбитых при бомбежке окон, откуда доносились звуки очень красивой мелодии. Многие останавливались, замирая от неожиданности. Разрушенный город, смерть, пришедшая на его улицы, немецкий патруль, строго следивший за выполнением всех приказов, страх, вошедший в жизнь людей, как неотъемлемый атрибут их теперешнего существования, и вдруг, пусть и короткое, но все же возвращение в прошлое. Наверное, каждый из прохожих, замерший на мгновенье, в душе осознавал, как мало прошло времени с начала войны, каких-то несколько недель, а как далеко отдалили они людей от счастливых дней мирной жизни. А потом, опомнившись, спешили побыстрее покинуть это место, уйти прочь, чтобы память о ней не могла больше тревожить душу.

- Мендель, а ведь Рая действительно была права. Нам нужно было эвакуироваться, - тихо произнес взволнованный Иосиф, на минуту забежавший к другу. Мендель молчал. Он в последнее время стал замкнутым, ушедшим глубоко в свои мысли. Умом понимая, осознавая весь ужас ситуации, в которой они оказались, его сердце никак не могло принять все происходящее, рассудок отказывался понимать то, что с ними случилось. Так не хотелось верить, что впереди их ждут еще более страшные времена.

- Мендель, нам надо отбросить иллюзии. Мы же понимаем, что Рая была права.

Он достал из кармана листовку, незаметно снятую с забора с приказом полевого коменданта, и стал перечитывать его.

1. Начиная с даты издания этого приказа, в городе Минске будет выделена особая часть города исключительно для проживания евреев.

2. Все еврейское население города Минска обязано после оглашения этого приказа на протяжении 5 дней перебраться в еврейский район. Если кто-то из евреев после окончания этого срока буден найден не в еврейском районе, он будет арестован и строго наказан. Нееврейское население, которое живет в границах еврейского жилого района, должно безотлагательно покинуть еврейский район.

…

4. Еврейский район ограничивается следующими улицами: Колхозный переулок с прилегающей Колхозной улицей, далее через реку вдоль Немигской улицы, исключая православную церковь, вдоль по Республиканской ул., Шорной ул., Коллекторной ул., Мебельному пер., Перекопской ул., Нижней ул., включая Еврейское кладбище, по Обувной ул., Второму Опанскому пер., Заславской ул. и по Колхозному пер.

…

7. Евреям разрешено входить и выходить из еврейского района только по двум улицам: Опанского и Островского. Перелазить через стену запрещается. Немецкой охране и охране службы порядка приказано стрелять в нарушителей.

Полевой комендант

Он делал это уже не первый раз. Но, перечитывая, а скорее, пересказывая наизусть страшный текст, находил в каждой строке все новые и новые тревожные интонации.

- Я все равно никуда не уйду, мне идти некуда. Здесь мой дом, Рита в любой момент может вернуться. Да и поздно. В городе немцы, а выход из района уже ограничен. Немцы тоже нуждаются в хороших специалистах. Буду шить одежду. Выживем как-нибудь. Не такие времена переживали, - твердо произнес Мендель.

- Что ты такое говоришь? Рая сто раз была права. Посмотри, что творится в городе. За малейшее неповиновение – расстрел. Вчера возле склада на «розочке» фашисты перестреляли как кроликов тех, кто не поверил, что будут стрелять, если заподозрят в попытке грабежа. Немцы не шутят. Подумай о Мише. Что с ним будет? На улице хватают всех мужчин и свозят в сторону Дроздов. И никто не знает, как поступят с этими людьми. Мендель, пока не поздно, надо уходить из города. У меня есть связь с товарищами, еще можно все исправить. Мендель молчал. Еще какое-то время Иосиф пытался уговаривать его, высказывая разные аргументы. Но, поняв бесполезность занятия, положив руку на плечо, с досадой в голосе произнес: «Как знаешь. Но мне кажется, что повторения 1918 года не будет. Слишком жестоко стали действовать немцы. Они в городе только три недели, а сколько человеческих жертв, улицы в людской крови. Прощай Мендель. Если все сложится, как задумано, я дам тебе знать. И благодари бога, что наши дети, Аркадий, Фая, ушли из этого ада.» Иосиф вышел из столовой, тихонько притворив за собой дверь. Мендель оставался неподвижным.

 

 

Начинается голод. Он подступает, охватывает их со всех сторон своими леденящими щупальцами. Она это осознает, чувствует всем своим нутром. Сима так много раз переживала его за свою жизнь. Особенно страшным для их семьи он был в революционном Петрограде. И вот опять состояние страха погибнуть голодной смертью возвращается к ней из далекого и уже забытого прошлого. С каждым днем добывать еду становится труднее. Их район окружен колючей проволокой, и выходить за пределы становится все опаснее. Лихорадочно работало сознание. Сима в мыслях перебирала возможные варианты. Какое-то время их спасал хлебзавод, не сам, конечно, а контора на втором этаже, где разместились немцы, которые постоянно держали открытыми окна. С улицы туда можно было забросить какие-то вещи. Тогда оттуда в обмен выбрасывали кое-какие продукты и даже хлеб. Хотя он был непривычным на вид бело-серого цвета, ее радость не знала границ. Обычно же немцы любили картинно, на глазах голодных людей, высунувшись из окна, медленно разламывать его руками, а потом также медленно намазывать на него маргарин и уплетать за обе щеки. Иногда они бросали хлеб в толпу. И тогда образовывалась свалка. Под дружный хохот фашистов, изможденные люди пытались поймать себе хоть маленький кусочек. Но это было иногда. Симе же, владеющей немецким, как родным языком, зачастую удавалось договориться и выменять на хорошие вещи – серебряные ложки, старинной работы поднос, - даже сахар, а то и маргарин. Но в один из вечеров в той стороне, где находилась контора, сначала раздались крики, потом пулеметная очередь, А на утро, когда Сима осторожно выглянув из окна, увидела на стенах здания, тротуаре кровь и разбросанные мозги. Людей расстреливали разрывными пулями. Видно немцам надоели их развлечения. Она долго не могла придти в себя, забившись в угол за чугунной плитой на кухне. Ее душили рыдания, бил нервный озноб. Но она понимала, что должна держаться и не имеет права давать волю своим эмоциям. Они и так все напряжены до предела. Мендель и Миша уже который день на бирже труда, созданной в гетто, пытаются получить хоть какую-то работу. Без нее они просто не смогут выжить. Вновь лихорадочно работало сознание. Она не знала, какая сила подняла ее и подвела к окну. «Татарские огороды. Конечно же, татарские огороды. И как это она не догадалась раньше». Сима, дождавшись, когда стало вечереть, вышла на улицу и осторожно начала пробираться в сторону проволоки, где заканчивалась территория гетто и перед Свислочью начинались эти самые брошенные огороды. Главное, остаться незамеченной. Слившись с колонной людей, возвращавшихся с работы в гетто, она благополучно дошла до заветного переулка и, проскользнув в него, скоро оказалось возле высоких лопухов. Затаившись в них, она стала ждать. «До огородов она дошла, но где взять силы, чтобы перебраться на ту сторону? Как страшно, когда человек вдруг становится бессильным перед обстоятельствами. Но еще страшнее осознавать, что долгая жизнь превратила тебя в немощного беспомощного человека. Ты глазами видишь перерытые грядки, в них твое спасение, спасение любимых тебе людей и ничего не можешь сделать. Тело не слушается, ноет спина, а впереди проволока, которую надо как-то приподнять, пролезть под нее. Неужели ей придется вернуться назад?» По щекам Симы текли слезы. Пожалуй, впервые она реально осознала, что жизнь действительно прожита. «Нет, она никогда не пасовала перед обстоятельствами, как бы трудно ей не было. Ей во что бы то ни стало надо накормить Менделя, Мишу. Ее внук, ее гордость, ее кровиночка. Он такой талантливый, такой ранимый и беззащитный. Она так оберегала его всегда от лишних забот. И его музыка. Что будет с ними, если голод придет в их дом. А он уже на пороге. Нет, она не может уйти!» Сима собрала все свои силы, и худыми старушечьими руками лихорадочно стала разгребать землю. Сделав над собой неимоверное усилие, она буквально протиснула свое тело под низ проволоки и оказалась на той стороне. От обиды разрывалось сердце. «Если бы у нее были силы унести все это с собой», - думала она в отчаянии. «Свекла, брюква, морковь. Такая удача, а она может осилить только один мешок, да и то небольшой».

Сима потеряла счет времени. Она даже не представляла, который теперь час. Застыв за столом в неподвижной позе над красивой старинной работы супницей с торчащим оттуда серебряным черпаком, расставленными тарелками, Сима отрешенно смотрела на сервиз. Им сервировали стол по особо торжественным случаям. Он был не только дорогим, но навевал воспоминания о самых счастливых днях, которые они провели когда-то с Соломоном в Париже. Взявшись за руки, они долго гуляли по городу, бродили по Елисеевским полям, заглядывали в лавки и магазинчики, долго не могли выбрать первую в своей совместной жизни покупку. «Возьмите вот этот сервиз», - вдруг произнес торговец, приветливо улыбаясь им. «Он старинный и принесет вам счастье. Пусть у вас будет большая семья и за вашим столом всегда собирается много гостей» Юные, влюбленные, им казалось тогда, что у их ног - целый мир.

Слез не было. На них просто не хватало сил. На ум не приходили никакие мысли. Все что можно было передумать, она уже передумала. И только часы на стене отстукивали свой неумолимый ход, измеряя его минутами, каждая из которой Симе теперь казалась вечностью. В соседних комнатах спали переселенцы, давно вернувшиеся с работы. Сима постоянно прислушивалась к каждому шороху в надежде услышать знакомые шаги. Но глухая пугающая тишина нависла над столовой. В эту ночь ни Мендель, ни Миша домой не вернулись.

Ранним утром, едва дождавшись рассвета, Сима уже бежала в сторону Юбилейной площади, туда, где ежедневно формировались колонны из геттовцев, отправляющихся на работу в город. «Главное, успеть до того момента, когда придет конвой», - мысленно подгоняла себя Сима. Возможно, она встретит там знакомых. Надо попытаться расспросить хоть кого-нибудь о своих. Может они смогли устроиться на работу и их не отпустили обратно в гетто, оставив на ночную смену. Такое бывает часто. Да, наверное, оно так и есть», - успокаивала себя Сима.

Она с надеждой вглядывалась в лица людей. Но на них читалась полная отрешенность. Ей никто ничего не мог сказать. Когда же Сима с надеждой и мольбой смотрела в глаза проходящих мимо мужчин, женщин, подростков, перебегая от одного человека к другому, от нее отворачивались. «Мендель! Миша! Высокий худенький юноша! Может, кто-нибудь видел их, может хоть кто-нибудь знает, где они и что с ними?!», - уже в отчаянии кричала Сима. Из-под наспех накинутого платка выбились седые волосы. Слезы текли по щекам. «Люди! скажите хоть что-нибудь!», - уже рыдала Сима. Чьи-то руки схватили ее и с силой отшвырнули в сторону. Удар головой о стену, звуки чеканного шага удаляющихся по мостовой людей. Это последнее, что она ощущала своим сознанием.

Сима очнулась от сильной тряски. В переполненной машине людей качало, бросало из стороны в сторону. Поднять не было сил, не было и возможности. Детский плач. Да, она действительно слышит детский плач. Сима инстинктивно тянется в его сторону, прижимает к себе исхудавшее тельце ребенка. Она что-то шепчет ему на ухо. Успокаивает его. Плач прекращается. От боли кружится голова. Пространство начинает заполнять сладковатый запах, Сима пытается задержать дыхание. Но больше нет сил, и она вдыхает его полной грудью, а потом еще и еще. Вдруг наступает ощущение легкости, покоя и она погружается в глубокий сон, сквозь который только доносятся едва пробивающиеся людские голоса: «Тростинец, Тростинец». Оно отдается в сознании глухим эхом. Воображение рождает картины неземной красоты: бескрайние зеленеющие поля, упирающиеся в стену густого величественного леса, нависшее над ним бездонное, раскинувшееся во всю ширь, голубое небо, и она, молодая, налитая девичьей силой и красотой, полная надежд, простирает к нему руки, устремляется навстречу этим красотам, своим мечтам. А впереди еще такая долгая жизнь…

 

Казалось, что и природа восстала против людей, посылая на землю невиданную доселе жару. От долгого неподвижного сидения на одном месте онемело тело, затекли ноги, по лицу струился пот. Но даже смахнуть его не было никакой возможности. Любое движение – расстрел на месте. Сколько согнали сюда народу, представить было невозможно: тысячи, десятки, сотни тысяч людей. Мендель окидывал взглядом страшный лагерь и не видел, где заканчиваются его границы. Одно сплошное людское море, замершее в тревожном молчании и неподвижности. Кругом стояла такая тишина, что, казалось, слышалось потрескивание раскаленного на солнце воздуха. Как они любили когда-то это место, выбираясь в выходные всей семьей в Дрозды. Особенно они обожали раннюю осень, когда роскошный лес вдруг попадал в окружение одевающихся в золtext-align: justify; отистые одежды и багрянец деревья. Это было самое грибное время. И тут равных Фае не было. «Я белый гриб нашла!», - разносился по лесу ее звонкий голос. И, не успев положить в корзинку боровик, она вновь радостно провозглашала очередную свою победу. А потом недалеко от того места, где ручей впадал в Свислочь, они разводили костер, варили уху, и пели песни, устраивая соревнование между женской и мужской командой. Здесь были и «Нас утро встречает прохладой», и «Тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюг» из кинофильма «Волга-Волга», да чего только они не исполняли. А потом наступало время серьезной классики. Смешнее всего Миша пел «Сердце красавицы, склонно к измене», становясь в комичную позу, и делая подчеркнуто напыщенный вид. Теперь они тоже были недалеко от ручья. Он струился почти рядом. Согнанные люди изнывали от жажды. Но даже еле заметные попытки подползти к ручью, вызывали автоматную очередь. Иногда люди не выдерживали и принимали решение идти на неминуемую смерть ради того, чтобы сделать хотя бы один глоток воды и не погибнуть мучительной смертью от жажды. Тогда раздавалась оглушительная пулеметная очередь.

«Наверное, средневековые пытки показались бы этим людям легкой прогулкой по подземельям инквизиции», - думал сейчас Мендель. Вновь ряды прошила пулеметная очередь, напоминая, что охрана не дремлет и намерена строго выполнять установленный порядок. Мендель мысленно читал молитву, наблюдая при этом за Мишей. Он сидел неподвижно недалеко от этого места. «Сынок, держись», - говорили, молили его глаза. «Мы же смогли продержаться сутки. Надо выстоять, надо обязательно выстоять хотя бы ради того, чтобы мир узнал о твоем таланте. Когда-то же должен закончиться этот ад. Все во власти божьей». Мендель обращал свои взоры к небу и в мыслях вновь начинал повторять молитву. Он забывал о времени, своем состоянии только тогда, когда память возвращала его к воспоминаниям. Рождение их с Ритой детей-погодков. Спокойный, рассудительный Миша, и быстрая, очень самостоятельная Фая. Они всегда радовали своими успехами. Миша рано проявил интерес к музыке. И они прожили с ней в родстве, не заметив, как выросли их дети. Пулеметная очередь прервала воспоминания. «Как быстро все-таки человек привыкает ко всему: к животному состоянию, смерти, ставшей таким обыденным явлением. Рядом с ним постоянно кто-то умирает, не выдержав мук, кого-то насильно лишают жизни. Он перестал бояться смерти, он точно это знает. Его силы на исходе. Возможно, скоро наступит момент, когда он почтет за счастье принять ее как избавление от страшных невыносимых мук. Но еще не время. Они должны выжить, во что бы то ни стало выжить, ради того, чтобы осуществилась их мечта, которой была подчинена жизнь. Миша обязательно должен исполнить свой концерт, какие бы муки им не пришлось перенести ради этого. По рядам пошли немцы. Они что-то выкрикивали, потом поднимали людей, подталкивая к колючей проволоке ,и там разделяли на две группы. После долгого неподвижного сидения на месте, многие просто не могли подняться. Их били прикладами. Тех, кто спотыкался, падал, расстреливали на месте. Тревога отразилась в глазах Менделя. Такую же тревогу он видел и в Мишиных глазах. «Встать, надо обязательно встать! Теперь это единственный шанс выжить!»

Дорога в целую вечность, тюрьма, где опять сортировка на тех, кто имеет образование, и тех, кто его не имеет, но владеет профессией. Наверное, им повезло. Их определили в портняжный цех базы ремонта обмундирования ВВС Восточного фронта. Именно так теперь называлась бывшая фабрика «Октябрь». После пережитого ужаса, немного спало напряжение. Но все происходящее Мендель по-прежнему воспринимал с некоторой опаской. «Не отправят ли их обратно в Дрозды», - не давала покоя тревожная мысль. Но когда его начали расспрашивать о профессии, Мендель постепенно успокоился, и в душе ему даже льстило, что немцы сразу оценили его как хорошего портного. И это давало надежду. Получив работу, он сможет доказать свое мастерство. Значит, у него появится шанс как-то выжить в этом аду. Но главное, он смог доказать, что Миша – тоже хороший специалист и его неизменный помощник, несмотря на то, что немцы с нескрываемым подозрением смотрели на его тонкие пальцы вовсе не рабочего человека. Только когда их определили в цех, располагающийся на втором этаже, Мендель успокоился окончательно. Теперь они имели право на миску баланды и 150 граммов хлеба. Правда, хлебом назвать кусок, напоминающий слипшуюся глину, было сложно, но пайка хотя бы один раз в день так может облегчить заботы Симы. Она только и живет мыслями, как добыть хотя бы какую-нибудь еду. При воспоминании о ней, у Менделя начинало болеть сердце. Он знал, как всегда волновалась Сима, если кто-то из них задерживался хоть на самую малость. А их с Мишей не было уже несколько дней. Она, наверняка, вся извелась. Бедная Сима. Он обязательно постарается передать ей весточку с теми, кто работает этажом ниже в сапожном цехе. Их ежедневно колонной под конвоем отправляют после работы в гетто. Они же, как им объявили, будут ночевать в цеху. Привезли большую партию шинелей, и привести их в порядок необходимо в кротчайшие сроки. Кроме того, у Менделя теплилась надежда, что тут обязательно он встретит Фиму. Он ведь так долго проработал на фабрике, был хорошим электриком и знал ее как свои пять пальцев. А первая встреча с гроссмастером Рудольфом, белобрысым немцем, с виду даже добряком, и вовсе подняла настроение. Гражданских немцев, присланных из Германии для организации производства, было несколько, и они смогли наладить его отменно. Цех работал, как хорошо отлаженный механизм. Менделю же ничего не надо было объяснять. Руки сами тянулись к привычному делу. Они только обменивались одобряющими взглядами. Мендель чувствовал, что гроссмастер проникся к нему уважением, и, казалось, не замечал, или старался не замечать Мишиной неуклюжести. Если бы не тревожные думы о Симе и не проходящее чувство голода, Менделю начинало казаться, что жизнь даже налаживается. Особенно когда смотрел на установленное немцами оборудование . Их пошивочный цех, как и этажом ниже, сапожная мастерская , относились к военно-тыловой базе, но оборудованы они были так, что позавидовала бы самая престижная мастерская. У Менделя даже начинало замирать сердце от такого совершенства. И неважно, что они с Мишей спят на полу, а если повезет, то и на шинелях, сваленных в углу для починки.

- Мендель! Мендель! – осторожно тормошила его Реня, молодая миловидная девушка, работающая с ними в цехе.

- Немцы уже в сапожном цехе, - тихо, чтобы никто не услышал, прошептала она, когда Мендель открыл глаза. Первая мысль, которая пришла ему на ум: «Где Миша и что с ним?». Реня, увидев его волнение, глазами указала на небольшую узкую дверь, ведущую в склад. Ее подпирали тюки с ватой, нитками, необходимыми для пошива и ремонта материалами. Мендель был так благодарен Рене за то, что она так заботливо относилась к ним, благодарен за Мишу. Реня такая хрупкая, и Мендель не переставал удивляться, откуда в ней столько душевных сил, оптимизма, энергии. А Миша ей, кажется, сразу понравился. И Мише она приглянулась. От внимательного взгляда Менделя не могло ускользнуть, как они бросают друг на друга любопытные взгляды. А во время короткого перерыва, когда выпадало несколько минут похлебать баланду, они садились рядом и о чем-то с интересом разговаривали. Как счастлив в такие минуты был Мендель. Он видел в глазах Миши вспыхивающие искорки счастья. Они разгорались и уже горели так же, как тогда, когда он брал в руки скрипку. Но музыка была его любовью. «Может, и сейчас к нему пришла любовь?» - радовался в душе Мендель. «Как странно устроена жизнь. Сколько они с Ритой раз приглашали в свой дом своих знакомых, Фаиных подруг, но Миша даже не смотрел в их сторону. А те обижались, что он занят только своей музыкой. И надо же так случиться, что его чувства вспыхнули здесь, среди постоянного ощущения близкого присутствия смерти, голода». Мендель вспомнил недавнюю трогательную сцену, когда Реня старалась незаметно всунуть Мише что-то в придачу к баланде. Она каким-то образом умудрялась расположить к себе работающих в цехе из русского района, и те давали ей кое -что из продуктов. Это на работе они все были равны – белорусы, русские, евреи-беженцы из Польши, геттовцы. Но когда дело доходило до обеда, все расходились по разным углам. Рабочие из русского района доставали хлеб, сало, огурцы и жевали в сторонке продукты, вкус которых они уже забыли Евреи были рады и баланде. «Именно такая жена нужна Мише – хваткая, энергичная, находчивая. А Миша такой интеллигентный, обходительный. Он никогда не пойдет что-то просить у кого-то и сам не возьмет».

Менделю было приятно, что на все попытки Рени подкормить его, отвечал отказом и настаивал, чтобы она непременно все съела сама и обязательно при нем. Крики, суматоха, оглушительный собачий лай в мгновенье заставили забыть и о приятных мыслях, и о том, что еще недавно тут была тишина. С улицы доносились жесткие команды, которые отдавали немцы. Людей, работающих на первом этаже, уже выталкивали во двор. Далее следовал приказ – всем евреям-мужчинам грузиться в машины. На все это отводилось 15 минут. Кто не успевал, или же пытался отойти в сторону, чтобы потом незаметно уйти, - расстрел на месте. Заговорила пулеметная очередь

Их цех пока не трогали. Это они поняли по шуму, который слышался со двора. Немцы к ним не поднимаются, значит, они имеют шанс на жизнь еще какое-то время. Вот только сколько им отмерено, никто не знает. Мендель окидывал взглядом неподвижных людей, замерших от страха людей у станков, машин, столов. Его сковал, словно парализовал, холодный ужас. Еще недавно в нем теплилась надежда выжить. Теперь она окончательно рушились. Он не помнил, какая сила заставила его подойти к окну. Он осторожно глянул вниз. Людей прикладами грубо заталкивали в грузовики. На мгновенье он задержал свой взгляд на человеке, который показался ему очень знакомым. Исхудавшее лицо, какие-то лохмотья вместо одежды. Тот, видимо, почувствовал, что на него смотрят, и поднял глаза. Мендель не ошибся. Все такие же горящие большие карие глаза. Только теперь покрасневшие и воспаленные. Это Фима. Сомнения нет. Это – Фима. Они смотрели друг на друга. Какое-то мгновенье, доли секунды.. Но в них уложилось все: и радость встречи, и страх, и прощание навсегда. Когда же гул удаляющихся грузовиков стих, Мендель тихонько опустился на груду шинелей, приготовленных к ремонту и замер в оцепенении. Рядом с ним опустилась Реня.

- Если с улицы Советской повернут направо – значит, повезут в Тростинец. Там их ждет расстрел. Но чтобы тебя расстреляли, надо будет дождаться своей очереди. А когда она дойдет, нужно штабелями укладываться в траншею и покорно ждать свою пулю, - тихо, с отреченным взглядом, устремленным куда-то вдаль, произносила Реня.

Потом на какое-то время она затихла. «И мой отец там лежит. Я как подумаю, что ему пришлось пережить перед тем, как в яму лечь на еще теплые тела только что расстрелянных людей, хочется наложить на себя руки или самой броситься под пули, чтобы умереть быстро и без мук. Но надо жить. А вот брата моего тогда, когда всех хватали, отвезли налево – значит в концлагерь СС на Широкой. У него есть шанс еще какое-то время жить. Но оттуда все равно дорога в тот же Тростинец, или же в концлагерь в Германию». Реня поднялась и тяжелой походкой уставшего от жестокости жизни человека, пошла в дальний угол цеха. Прислонившись к двери, что вела в склад, стоял побелевший от всего увиденного Миша. ««Нас не забрали сегодня на убой, значит, мы еще нужны, нам дали отсрочку. Зачем? Зачем все это? Зачем жить, если наша жизнь ничего не стоит?» - тихо произносил он. Послышались шаги гроссмастера, поднимающегося в цех. Все мгновенно заняли свои рабочие места. Начинался их обычный день.

 

Миша испытывал противоречивые чувства. Предвкушение чего-то приятного сменяла тревога. Они сегодня возвращаются в гетто. И от одной только мысли, что, наконец, увидят Симу, войдут в свой дом, замирало сердце. Мысленно Миша подгонял время. Больше всего хотелось взять в руки скрипку, прижать ее к себе и сидеть так очень долго, ни о чем не думая. Прошлое вспоминать не хотелось, оно будоражило чувства, от которых становилось невыносимо на душе. И если он даст им волю, то не сможет жить дальше, не сможет выжить. А он обязан жить, хотя бы ради тог, чтобы когда-то взмахнуть смычком и сыграть любимый концерт Виальди, доказав всем, себе, что если в душе твоей звучит музыка, значит можно вынести любые испытания. Но тревога нарастала. Они не были дома целую вечность, а вдруг что-то случилось со скрипкой. Но Миша гнал от себя эти мысли. Дома ведь осталась Сима, а она-то уже не позволит никому дотронуться до инструмента. И все равно очень хотелось домой, в свою комнату, в свой мир. Ему казалось, что как только он войдет в нее, хотя бы на короткое время сможет забыть о войне. Его ждет несколько часов счастья.

Колонной под конвоем они уже доходили до перекрестка Республиканской и Сухой. В этом месте люди должны разойтись: одни в левые ворота, в сторону кладбища, другие – в правые, к Юбилейной площади. Сердце замирало от волнения. Неужели они в родном районе. Еще какие-то метры – и впереди их родная улица Островского.

- Миша! Берегись! – услышал он душераздирающий крик Рени. Со стороны улицы Опанского на полном ходу мчался грузовик. Люди бросились в разные стороны. Но большая их скученность не позволяли им образовать коридор и расступится. Началась давка. Кто-то падал, кто-то подминал под себя друг друга, кому-то удалось выбраться из этой толчеи. Мишу отбросило в сторону. Открытый грузовик с солдатами на большой скорости врезался в толпу. Громкий звук лопнувшего человеческого черепа. И оглушительный, а затем удаляющийся хохот солдатни. Он еще долго стоял над безмолвным пространством.

Люди замерли от ужаса.

- А-а-а! А-а-а! – ворвался в тишину нечеловеческий крик. Опустившись на колени, схватившись руками за голову и обезумев от увиденного, Миша, раскачиваясь из стороны в сторону.

- А-а-а! А-а-а! – кричала его душа.

На асфальте - расплющенный череп, разбросанные мозги, кровь и топот еще живущих людей, старающихся побыстрее покинуть это место. «Сынок, пойдем отсюда, здесь опасно. Рене уже ничем не поможешь», - пытается Мендель уговорить Мишу. Но он, заламывая руки, припадал к земле, его душили рыдания. По исхудавшим впалым щекам Менделя текли слезы. Сознание отказывалось воспринимать, все, что произошло. Он отказывается верить, что оставшееся лежать на асфальте раздавленное тело – это Реня, миловидная, полюбившаяся им Реня. Она успела войти в их жизнь и стать близким для них человеком. Еще совсем недавно она мечтала о будущем, верила в него, потому, что в ее сердце пришла любовь. Мендель собрал все свои силы, чтобы поднять сына. Он буквально нес его на своих плечах. Ходить можно было только по мостовой. Мендель прилагал все усилия, чтобы идти так, чтобы не привлекать внимания. «Главное – не встретить немцев и беспрепятственно добраться до дома». Эта мысль занимала его больше всего. Наконец, они на своей улице. Еще немного, и они у своего дома. Еще недавно душа и сердце так стремились сюда, а теперь он пугает своей мрачностью, темными окнами и зловещей тишиной вокруг. Мендель, увлекая за собой Мишу, осторожно отворил входную дверь и медленно стал подниматься по ступенькам вверх. На них сидели люди. Они были на лестничной площадке, у входа в его квартиру.

- Чего идете? Там давно нет места, - кто-то грубо бросил им в след.

Мендель с трудом протиснулся в прихожую, буквально втаскивая за собой Мишу. Со всех сторон на него смотрели глаза. Их было много, удивленных, недовольных, непонимающих, недоумевающих.

- Здесь нет места, все занято, - пыталась остановить их какая-то женщина.

- Но это мой дом. Я пришел в свой дом, - оправдывался Мендель, продолжая пробираться вперед.

- Теперь ни у кого нет дома. У нас у всех один общий дом – могила, - раздался из темноты недовольный голос.

- Да, замолчите же, наконец, дайте хоть немного поспать, - ворчали из дальнего угла.

Шаг, еще шаг. Мендель с трудом открывает дверь, за которой кто-то расположился на полу. Найдя у стенки свободной место. Они, прислонившись к ней, замирают в оцепенении. Это их дом, их уютный дом, в котором им когда всем было так хорошо и покойно. Это дом, в который они всегда так спешили возвратиться. В Мишиной комнате скопилось такое количество людей, что невозможно даже было понять, как они тут все помещаются. Человек шесть спали поперек Мишиной кровати. Из-под нее торчало несколько пар ног. Прямо под подоконником, плотно прижавшись друг к другу, сидела, по всей видимости, семья: старики, мать и трое девочек. Они тихо переговаривались. В тишине только слышались слова: «малина», «погреб», «канализационный люк у дома». Один голос перебил другой. «Лучше использовать кладовую. К ней можно придвинуть шкаф и тогда никто ничего не заметит»

- Хватит тешить себя надеждой. Забыл, как в дом на улице Шорной немцы сначала забрасывали дымовые шашки, выкуривая оттуда людей, а потом стравливали на них собак. Кого те не успели загрызть, добивали прикладами. Лучше уж девочек прятать на антресолях. Они высоко находятся и глубокие, - произнес женский голос. «Антресоли». Это слово враз отрезвило Мишу. «Скрипка, там обязательно должна быть его скрипка. Сима стала прятать ее туда с тех пор, как немцы вошли в город». Миша уже составлял план, как он может туда добраться. Мендель словно прочитал его мысли. «Как только рассветет, мы что-нибудь придумаем». Но больше всего им хотелось отыскать Симу. При таком количестве плотно прижавшихся друг к другу людей, до столовой они явно не доберутся. Они почему-то были уверенны, что Сима должна быть именно там.

Послышался рев машин. В комнате все замерли, вслушиваясь в тревожные звуки.

- Снова поехали в сторону Шорной. Значит, скоро начнут стрелять, - раздалось в темноте.

Люди пришли в движение. Кто был ближе к выходу, выскакивали на улицу, пытаясь найти укрытие в «малине» - высоких лопухах у татарских огородов, погребе разрушенного дома, да кто где придется. Раздалась автоматная очередь, собачий лай, крики людей, детский плач. Миша по стене стал медленно сползать вниз. Мендель едва успел его подхватить и попытался вместе с ним выбраться из комнаты. Но, поняв, что это невозможно, вместе с сыном опустился на пол, где они могли только сидеть на корточках. Мендель старался покрепче сжать голову руками, чтобы не слышать пулеметных очередей, которые следовали одна за другой. Он молился, чтобы беда обошла стороной их дом, чтобы дожить до утра, чтобы вырваться из этого ада. Теперь их цех с круглосуточной работой казался ему избавлением от всех этих мук и ужасов.

Стрельба стихла также неожиданно, как и началась. И только гул удаляющихся машин говорил о том, что немцы выполнили план по ночным отстрелам. «Если они начали с улицы Шорной, то постепенно будут двигаться в их сторону. Значит, у них есть еще несколько дней жизни». Сон не шел, да его не могло быть. В углу у подоконника тихо заплакала девочка. «Я хочу кушать. Мы ничего не ели ни сегодня, ни вчера», - с обидой в голосе, всхлипывала, самая младшая из троих дочерей. Мать пыталась ее убаюкать, успокоить: «Вот придет рассвет, и мы обязательно что-нибудь добудем из еды. Может что-то удастся обменять на продукты». Но девочка продолжала плакать. «Вчера немцы на улице детям конфеты раздавали и говорили, что если они с ними поедут, каждый день будут кормить и еще конфеты давать, а ты нас не пустила», - размазывала она кулачком по лицу слезы. «Глупенькая. Немцы так обманывают детей. И если ты увидишь машину, куда детей конфетами заманивают, сразу убегай и прячься. Иначе они увезут тебя в страшную страну, где людоеды из детей кровь высасывают. Помнишь, как это было в сказке? А в игру, как спрятаться так, чтобы тебя не нашли, мы поиграем завтра. Спи». Но девочка продолжала так жалобно плакать, что у Миши сжалось сердце. Послышался шепот старика: «Нам-то и менять уже нечего» Видимо, он обращался к дочери. «Лиля уже начинает пухнуть от голода и ножки рахитными становятся. И что нам делать – не знаю?» тихо рассуждала она сама с собой. В ее голосе был столько отчаяния.

От осознания того, что он бессилен помочь этому ребенку, Мише становилось не по себе. У них есть хотя бы гарантированная баланда с хлебом один раз в сутки. А этим людям даже нечего обменять на продукты. Наверное, их дом разрушен, раз они оказались здесь и совсем без вещей. Но чем он может помочь? Миша скользил взглядом по комнате, погрузившейся в ночной полумрак. Это была его, но уже и не его комната. В ней он не видел своих вещей, да и не мог. Кругом были чужие люди со своими чемоданами, тюками. Выше, на подоконнике, стоял примус, какие-то пустые банки, тарелки. «Скрипка, ну, конечно же, скрипка. Он все равно не будет играть на ней, и случится ли это вообще когда-нибудь. Она дорогая и если ее хорошо продать, или выгодно обменять на продукты, они смогут продержаться сами какое-то время и накормить девочек. Он обязательно возьмет ее завтра на работу и попытается предложить ее кому-то из тех, кто приходит из русского района. Возможно, отец сможет продать ее гроссмастеру. Он сам видел, как немцы за золото, украшения, редкие антикварные вещи давали не только хлеб, но и маргарин, консервы. Мендель словно уловил мысли сына. «Утром обязательно надо добраться до столовой. Наверняка у Симы еще что-то припрятано для обмена», - прошептал он.

Забрезжил долгожданный рассвет. Подперев стенку, они так и просидели до самого утра, практически не сомкнув глаз. В доме все пришло в движение. Кто имел работу за пределами гетто, спешил на построение в колонны к Юбилейной площади. В коридоре образовался даже проход, по которому можно было протиснуться к столовой. Мендель, расталкивая всех, кто попадался на его пути, пробирался к знакомой двери. Она открылась с трудом. С той стороны ее подпирали люди, которых в комнате было так много, что Мендель даже растерялся.

- Сима, Сима, - звал Мендель.

Воцарилась тишина. Люди замерли.

- Сима, Сима, - вновь позвал Мендель. И опять Тишина. Менделя охватило волнение. Он стал протискиваться сквозь живой коридор людей в надежде войти в столовую.

- Нет здесь никакой Симы, - отозвался из глубины комнаты мужской голос. Не было ее тут.

- Как нет? Такого просто не может быть, - с волнением в голосе произнес Мендель, пытаясь пробраться к центру комнаты.

- Говорят же тебе, что нет тут Симы, - повторил все тот же голос.

Кто-то взял его за руку, останавливая. А потом тихо произнес: «Здесь действительно нет Симы. Мы пришли в пустую квартиру. А где хозяева, никто не знает. Соседи говорили, что хозяйка рано утром выбежала из дома и больше не возвращалась. Кто-то говорил, что ее душегубка подобрала. Наверное, уже давно в Тростинце». Менделя словно обдало холодной волной. Он никак не ожидал услышать такую весть, он и предположить не мог, что с Симой вообще может что-то случиться. Это было так неожиданно для него. Растерянность, недоумение, страх. Мендель стоял у входа в их столовую, а перед собой видел образ Симы. Он даже представить себе не мог, что ее тут нет, что она больше никогда не отворит дверь и не пригласит их к обеду, что не будет больше ворчать, по-доброму сетуя на то, что каждый занят своими делами, а на столе все стынет. Слезы медленно стали стекать из его глаз. Оттолкнув его в сторону, из комнаты выходили люди, спешившие к построению. Они были такими незнакомыми, чужими в его родном доме, и он для них был чужим, и просто помехой на их пути. А он все стоял и стоял в растерянности. Его окликнул Миша. Им тоже надо было спешить. Сосредоточенные и все понимающие глаза Миши. «Вот и к нему пришло состояние, когда смерть, утраты воспринимаются как неизбежность в их теперешней жизни», - с горечью подумал Мендель.

Выйдя из дома, они направились к Юбилейной площади, где уже собирались люди в колонны. Спрятав под пиджак скрипку, Миша бережно прижимал ее к груди. Впереди медленно так не к стати двигался обоз. Они ускорили шаг, чтобы каким-то образом обогнать его. Им ведь разрешено ходить только по мостовой. В душе теплилась надежда, что они смогут хоть как-то обогнуть его слева. Сначала на асфальте они увидели широкую красную полосу, она оставалась после каждого воза. От неожиданности Миша замер. Мендель первым понял, в чем дело. Еще немного приблизившись к обозу, они увидели, что каждый воз с высокими бортами накрыт брезентом и на нем выступили бурые пятна. К горлу стала подступать тошнота, помутилось сознание. Миша отчетливо уже видел, что из-под брезента свисает то рука, то нога. Груз колышется, он еще не остыл. А впереди идущие возы поворачивают в сторону Сухой, к кладбищу.

- Нет! Нет! – вырвался крик отчаяния. Что сделали эти люди?! Зачем нас убивают?! Каждый день, каждую ночь мы только и ждем, что нас придут убивать! Нет! Нет! Я больше так не могу! Мишу душили рыдания.

- Тише! Тише! – пытался успокоить его подоспевший Мендель. Впереди немцы!

Видя, что они приближаются, а он никак не может успокоить Мишу, он уже бежал им навстречу, издалека, как это и полагалось, снимая шапку, кланяясь и говоря немцам слова приветствия. Те остановились и начали рассматривать странного еврея, который приблизился к ним на такое близкое расстояние, а потом, грубо выругавшись, залепили ему такую оплеуху, что Мендель отлетел в сторону, больно ударившись головой о стенку дома.

Миша от увидено замер. «Отец! Нет! Не надо!» - кричал он, устремляясь вперед. Перед ним были глаза, смеющиеся глаза фашистов, сытых, самодовольных. Они весело переговаривались, указывая сначала на удаляющийся обоз, а потом на лежащего на тротуаре без чувств старика. Увидев перед собой растерявшегося, почти обезумившего от горя юношу, они остановились и, тыча в него автоматом, очерчивая в воздухе круг его дулом, стали громко смеяться. Миша не помнил, как остановился. Вдруг пришло состояние необычного покоя. Он стоял посреди улицы Островского, Здесь все было родным: дома, каждый камень на мостовой, деревья, длинная полоска ясного летнего неба. Именно сюда, преодолевая преграды и вырываясь из окна, устремлялась когда-то красивая мелодия любимого скрипичного концерта Вивальди. Она заполняла улицу, заставляя останавливаться прохожих, напоминая о той великой жизненной силе, которая сокрыта в каждом его звуке. Сейчас на ней тоже были люди. Они покорно, со страхом в душе, проходили и это место, и широкую кровавую полосу, оставленную уходящим в сторону Сухой обозом. Миша выхватил из-за пазухи скрипку. Взмах смычка и полилась удивительная, необыкновенной красоты мелодия. Сильное, пафосное звучание ворвалось в нависшую над улицей тишину. Люди от неожиданности замерли. Но звуки увлекали и стекающиеся к Юбилейной площади людские потоки, приостановились. Изможденные от голода и постоянного страха, они вслушивались в них. У кого-то на глаза наворачивались слезы, кто-то вспоминал эти звуки, когда-то услышанные в далекой мирной жизни, и теперь это была та нить, которая связывала их с ней, возвращая на мгновенье в прошлое. К Мише пришла уверенность, что именно так надо исполнять этот концерт, пафосно, надрывно, жизнеутверждающе. Это надо ему, тем людям, которые слушают его сейчас. Их много и по-другому он не может играть этот концерт. Ведь осуществилась самая заветная мечта Менделя – звучит скрипичный концерт Вивальди и его слушает так много народу, что ни один зал, даже самый большой не смог бы вместить такое его количество. И он не может, не имеет права исполнить его плохо.

Раздаются крики фашистов, приказ, всем разойтись. Но люди словно замерли. Вверх уходит пулеметная очередь. Но звуки продолжают звучать. «Финал, скоро финал. Он обязательно должен исполнить финал, он обязательно должен успеть дойти до финала!» - отбивало сознание. Руки, его отекшие от работы и голода руки. Какая-то неведомая сила, словно, сама водила смычком по струнам, заставляя мощно, с особой силой звучать финал. Еще одна пулеметная очередь уходит ввысь, люди бросаются в рассыпную. Тело словно обжигает. Миша ощущает тепло струящейся из раны крови. «Еще немного, всего несколько тактов и впереди финал!» - успокаивает себя Миша. Звучат последние заключительные аккорды. Пулеметная очередь. И еще немного задержавшиеся над этим местом звуки, словно прощаясь с тем, кто подарил им жизнь и это удивительное звучание, устремляются ввысь, навечно уходя в мироздание…